Из книги «Невозвратные глаголы». Стихотворения и переводы. Екатеринбург. 2012На фото: Александр Калужский 1994 год.* * *
Не спится, и за дверью непогода —
так хлещет только на краю земли;
и колокольцы медные у входа
звенят, как будто кони понесли.Полозья хлопают через ухабы
и поднимают тучи воронья,
на берегу белье роняют бабы,
и коренного валит полынья.Темно кругом. Ломотно. От озноба —
ни слова молвить, ни разжать горсти.
Лишь перезвон с порога, да хвороба
мотает душу, Господи прости!
* * *
Растянутой на мили вереницей
они проходят в декабре вдоль этой
полоски суши, где листва пылится
из лета в лето;где дни, как листья, меж собою схожи. . .
И ты глядишь в догонку каравану
и произносишь: год прошел и тоже
как в воду канул. . .И видишь, как свечой взмывает пена,
а следом — кит, кочующий с подругой
от ледовитых пастбищ Уэлена,
к лагунам юга.Как-будто бы подхваченный откатом
волны, хлестнувшей по настилу пирса,
всплываешь на Чукотке, где когда-то
на свет родился;где снова в непроглядных водах лона
сжимаешься в предчувствии кочевий,
как слóва убоявшийся Иона
в китовом чреве.
* * *
Вслушаешься: будто кто-то в стекло
постучался, вздохнув тяжело.
То сусальная хвоя, срываясь с ветвей,
бьется в форточку спальни твоей.Вспомниться ль давняя повесть о той,
что попала под дождь золотой,
как под струями ливня сияла она
у трепещущей створки окна;вспомниться ль тот, кто взобрался к тебе
по дрожавшей от ливня трубе,
и как настежь  в ту ночь распахнулось окно,
за которым сейчас так темно.Лиственницы у тебя во дворе
облетают об этой поре,
и сшивают иголки неспешную тьму
на подлете к окну твоему.
Блаженная Анна Опять зашумят эвкалипты,
сметут в океан Млечный Путь,
Блаженная Анна калиткой
захлопает — где тут уснуть. . .
 
Поднимешься, выйдешь за двери,
закрутишь в бумагу табак —
в домý ощущенье потери
острей, чем январский сквозняк,а здесь, на юру, оно глуше
и неотличимо почти
от стонов блаженной кликуши
с упавшей звездою в горсти.
* * *В доме не ко времени темно,
потому что ветки тополей
прянули в открытое окно.
У соседей свет горит давно,
но тебе со светом — не светлей.
Закрывая окна, ты поймешь:
не бывать и в августе теплу —
что ни день, одно и то же — дождь;
что ни вечер — лиственная дрожь —
дни текут, стекают по стеклу.
И по эту сторону стекла —
та же дрожь — сырая теснота;
да текут по стенам зеркала. . .
Где ж река твоя текла
и что тебе рекла,
полуночник, полусирота?
* * *
Незадолго до станции стало смеркаться,
так что место прибытия, скрывшись в потемках,
показалось лишь запахом желтых акаций
да полоскою неба в чернильных подтеках.Горизонт полыхнул напоследок обрезом
золотым и захлопнулся в чьей-то ладони.
По дороге, пропахшей углем и железом,
трое суток я трясся в плацкартном вагоне.И три года пред тем рисовал эту местность,
перед сном и во сне, не скупясь на детали. . .
чтобы, спрыгнув с подножки, шагнуть в неизвестность
да глазами скользить по глазам, что встречалине меня. Поезд вздрогнул. Внутри засаднило.
Гасли окна, как сцены, что видел во сне я.
Благо, по небу были разлиты чернила,
Но туда я прибуду гораздо позднее.
* * *
Оттого что я в городе том не живу много лет,
оттого что с бессонницей все эти годы нет сладу,
я теряюсь в его закоулках ночных; и рассвет
незаметно выводит обратно, к холмам Померадо. Значит, снова на трассе, и надо протиснуть «дайву»
сквозь колонну армейских фургонов, грохочущих справа.
Оттого что я в городе том много лет не живу,
этот пыльный большак мне теперь и престол и держава.—Потерпи, —говорю, —скоро тень от Батальной горы
упадет на предместье, и скроется солнце за рощу,
возвращая тебе темноту, проходные дворы,
и щемящую боль узнаванья пространства наощупь.
На речке
ИвануТормошит меня ни свет ни заря;
шепчет на ухо: «Вставай поскорей!» —
и уводит со двора втихаря
на Подкаменку таскать пескарей.В мокрых зарослях заброшенный тракт;
за кедровником — сворот с большака;
там в распадке, словно мутный смарагд,
тусклым светом истекает река.В той реке брожу, закинув уду,
с переката на другой перекат;
и как будто разговоры веду. . . —
только где он, мой попутчик, мой брат?«Где ты, Ваня, отзовись, два вихра!» —
Пусто место, сколько взглядом ни шарь. . .
Пробирает до слезы шивера;
не берет мою наживу пескарь.
* * *
Пустяк, казалось бы, — твой друг сменил квартиру. . .
Пять лет прошло, и не могу привыкнуть. . .
Он это чувствует, не задает вопросов,
и я молчу. . . Обнимемся в прихожей,
а дальше — вздор — прокуриваем кухню. . .
Не ту, что раньше,
и не так подолгу. . .Запилены полночные пластинки —
за хрипом времени не разобрать ни слова;
в Европе — слякоть, дома — бездорожье. . .
И мы идем на старую квартиру —
один за тем, чтоб нянчиться с ребенком;
другой? . .
Не знаю. . . —
просто. . .
друг за
другом. . .
Памяти Николая СлудневаСреди облаков порожних,
редеющих на бегу,
услышишь ли ты, дорожник,
мой голос на берегу?Расскажешь ли, звездный кореш,
ночную нарушив тишь,
какие мосты там строишь,
какие пути мостишь?Песок на пустынном пляже
да лунной дорожки ртуть —
и не простились даже,
а выпал неблизкий путь.Срываются в темень скаты
за кромкой материка;
Колумб говорил, «покатый»,
и я говорю, «пока. . .»
* * *
Горечь иных годовщин не стихает под спудом, Григорий.
Разве что сам я смолкаю под времени пристальным взглядом.
Или, газуя на «джипе» вдоль выжженных в джут плоскогорий,
Грусть разгоняю, представив, что ты на сидении рядом.
Осень таращит вороньи зрачки можжевеловых ягод.
Рдяный каскад бугенвиллий пылает, как шапка на воре,
И, распластав надо мною тучку, что белку-летягу,
Юго-восточный, надрывистый глушит мой голос, Григорий.
ПредместьеЗа рекою, на том берегу
золотые горят купола.
А речные трамваи в снегу,
и далёко еще до тепла.Просыпаюсь. За окнами тьма.
В сенцах Лютый по душу мою.
Что-то долгая нынче зима —
ни заспать, ни запеть. . . Затоплю.Из-под лезвия щепки поют,
словно щиплют в углах тишину,
словно тянут — вот-вот оборвут —
несозвучную ладу струну.
* * * 
Я гляжу, как если бы извне,
на себя, идущего домой,
и в глазах, привыкших к белизне
в это время года, за каймойснежных сопок видится лыжня,
ледяных торосов бирюза,
и пацан, похожий на меня,
снег смахнет, посмотрит мне в глаза —наклонившись над озерным льдом,
смотрит сквозь студеную слюду,
чувствует, сейчас войду я в дом
и усталый взгляд свой отведу,продолжая разговор немой
за прозрачной гранью ледяной.
Одиночное катаниеОни ходят ко мне на каток –
между ними такой холодок
что застыл бы любой водоем,
окажись они рядом вдвоем.(Говоря: «поостыли… разлад» –
вот и отдан я в спортинтернат.)Как привыкнешь, так здесь ничего;
даже все, как бы, за одного…
и для всех одинаков звонок
на урок, на обед, на каток –
все равно, я грущу, потому
что не легче с того одному…Знатоки обо мне говорят:
«В восемь лет первый взрослый разряд!» –
только что же мне делать, когда
с первых дней я живу среди льда;
и кому, как не этим двоим,
я обязан призваньем своим?
Данечке в память о светлом празднике, с любовью
      
«Вечор, ты помнишь...» 
Помнишь, накануне ты хандрил,
глядя вниз сквозь прутики перил
на свечей мерцающих игру,
освещавших ветки, мишуру,
сквозняком колеблемый ковчег —
ты хотел в подарок только снег.
Ты мечтал слепить снеговика
с дужкою ведерка у виска,
на салазках мчать во весь опор
в том краю, где не был до сих пор. . .Так вздохнул во сне, что этот вздох
услыхал на небе светлый Бог
и просыпал щедрые дары
на калифорнийские дворы.
Выйдешь за калитку: волшебство—
груша расцвела на Рождество.
ВторникВместо сада — заросший пустырь —
над останками стен монастырских
вьются жухлые дудки настурций
и людских нечистот нашатырь.Там, неспешнее день ото дня, —
то ли сторож ночной, то ли дворник —
бродит мой неприкаянный вторник,
доживает мой век за меня.Он к любимым и близким моим,
неприметный, приходит ночами,
исчезая, как дымка над чаем,
как от свечки потушенной дым.Так и мыкать ему в том краю,
продолжать сторожить ли, мести ли
все, что тридцать три года вместили
в непослушную память мою.
* * *
Если надумаешь ехать сюда по железной дороге,
дай мне заранее знать, чтобы я тебя встретил в Ангарске.
И от портá можно тоже добраться, и это немногим
более часа на тачке, да только на тачке — по-барски. . .Помнишь, как ты шестилетним сюда приезжал, в Суховскую,
как мы на пару с тобою ходили «в бурятские гости». . .
Жаль, что ни бабка ни дед. . . впрочем, сам я пишу и рискую,
прежде чем свидимся здесь, оказаться на том же погосте.Нет, ты пойми меня правильно: я тебе не упрекаю
и не пытаюсь-там как-то разжалобить — дело не в этом —
просто здоровье действительно швах, да и что Суховская
после Европы? . . к тому же, проблема, ты пишешь, с билетом. . .Так и живем эту жизнь... кабы знать, что же это такое,
кабы спросить напоследок: а было ли предназначенье. . .
Скоро совсем рассветет, и густые клубы над рекою
скроют немого Творца, уходящего вниз по теченью.
* * *
В какой-то жизни, ранешней, нездешней,
распахнутой в родительские кущи,
скворчал побудку выводок в скворечне;и гомоном, ликующим, влекущим,
июль меня вытряхивал из спальни
в цветы и заросли, что становились гущеи расступались только у купальни,
впуская разом обмороки света. . .
Ах, всё проделки памяти предальней!И эта жизнь, ужели не примета
каких-нибудь совсем иных видений,
которые припомнит кто-то где-тов полубреду полночных откровений? . .
* * *
Никогда я не думал о завтрашнем дне —
просто жил, как цветок на окне —
незаметно тянулся на свет в полусне
и не знал, что живу
наяву.Отчего так случилось, с чего это вдруг
воздух сделался густ и упруг. . 
и какая-то жизнь происходит вокруг —
как пробиться мне к ней
без корней? . .Мне бы снова забыться растительным сном
за высоким и светлым окном. . .
Но окно было в доме, а где этот дом? —
не найти ни сейчас,
ни потом.
Человек в окружающей среде
Алексею Привалову
     
Среда окружает вплотную,
безжалостным, плотным кольцом.
Сложить, что ли, песню блатную
с трагически светлым концом;такую тягучую повесть,
длиной с грузовой эшелон,
куплетов гремучую помесь,
стучащих вагон о вагон, —эх, раз—кочегарить! — а там бы
пускай он летит под откос,
пока не прокашлялся тамбур
от дыма твоих папирос! . .Любимый товарищ по школе
прочтет, вся в слезах, некролог:
«Замучен тяжелой неволей
российских железных дорог. . .»
Вторчермет
     
Под утро державная кварта
динамик рвала за стеной.
Окно крестовиной Декарта
впивалось во мрак торфяной.Когда наконец рассветало,
уже начинало темнеть
в краю, где усталость металла
влилась в оркестровую медь;где смесью мартеновской сажи
и хлопьев небесных белил
похмельный художник пейзажи
писал, потому что любил:—Ну чтó мне, в натуре, Гекуба? . .
бывало бормочет в ответ
на окрик: «Вставай, большегубый!
На выход! Кольцо. Вторчермет.»
Redhead Revisited
Б. РыжемуЖаль, что я тебя не застал,
в город наш вернуться не смог,
где ты вторчернуху метал,
послеперестроечный блок;
где рванул ты на пьедестал,
табурет брыкнув из-под ног.
Потащило... без дураков,
словно в безуёмной игре—
вроде тех «гигантских шагов»,
что взлетали в старом дворе;
прыгнул да и не был таков,
и горите все на костре!
Может, над округою взмыв,
приобщился тайны какой,
словно смерть саму посрамив,
не смолкаешь, скальд слободской,
а вкруг горла—собственный миф
стягивает жизнь со строкой,
так и норовя захлестнуть,
редкой пробы голос пресечь...
Слушай же, как прерваный путь
краткой строчкой комкает речь,
как разлука давит на грудь
тяжелее прочих невстреч.
Ранняя Пасха в СибириНá небе тьма и пурга: местных метеорологов сводки
не обманули—метель разыгралась по полной программе.
Ночью, в страстную субботу, в иркутской рабочей слободке,
в тщетной попытке тебя отыскать в переполненном храме,
в море бесчисленных спин, заслоняющих спины другие;
на монастырском дворе, где сечет по щекам непогода;
на берегу Ангары, погасившей хоры литургии,
я потерялся в пурге по скончании крестного хода;
то есть, я знал, где я был, но я ведать не ведал, куда мне,
окоченевшему, деться от этой сырой круговерти,
с этого гиблого берега, где на заснеженном камне
пел искупитель иной накануне мучительной смерти. . .
Наледью блещущий крест, уходящий в небесные шири, —
место слиянья двух рек — заливается алым с востока;
вот уж воистину, брат, ранняя Пасха в Сибири —
экий знобящий размах! экая жертва до срока!
* * *
Ненастье минуло, и с веток,
меняя краски на лету
в лучах нахлынувшего света,
срывались капли в темноту
теснивших просеку валежин;
и лес, еще совсем немой
после грозы, стоял завешен
по корни мокрой бахромой.Подсобник в плотницкой артели,
ты нес полотнище стекла
перед собой; за ним летели,
сверкая, капли — жизнь текла,
покуда ты, идя по лужам,
в ненастье вымокший сполна,
выплескивал ее наружу
с натруженного полотна.
Лето в городе
Аркадию
 
— Нацеди мне кружку без сиропа —
так печет, что просто невпротык.
Зыркнет газировщица сурово
на зело запрыгавший кадык.—Нацеди же, в самом деле—чай не
водка. . .
  —Ладно, пей и будь таков.
И я пью, и чувствую: легчает
на душе от легких пузырьков;пью и не могу не улыбнуться,
и вбираю впрок на много лет
влажный жар от плавающих в блюдце
свежеотчеканенных монет.
Цикада
ДанечкеГоворю: «Не пойму—для чего
ей лежать до семнадцати лет
под землей, и лишь месяц всего
любоваться на солнечный свет;
для чего ей, забившись в тоннель,
прятать крылья тончайшей слюды,
и лишь пять скоротечных недель
оглашать своим гимном сады? . .»Отвечает: «Отец мой, не зря
год за годом, под спудом, впотьмах,
в одиночку, без поводыря,
в тороватых на скорбь закромах
эта нимфа, как влагою плод,
наполняется звуками недр. . . —
ты уйдешь, и цикада споет
твою тайную музыку мне. . .И когда я туда попаду —
ты же знаешь, что я  терпелив —
пропою нам понятный мотив. . .»
«Не спеши, я еще подожду».
Памяти небожителяБросишь взгляд на клочок билета
и увидишь, что дом твой пуст, но
ты, похоже, застрял; и это
в городе, особенно летом,
грустно.Где там — в этакой канители
ветра, мечущего в глазницы
хлопья тополевой метели, —
вырваться, да хоть на неделю
скрыться! Лето всем воздает по вере
в лето; после хмельной прогулки
ты проснешься у чьей-то двери,
за полночь, в неузнанном переулке.Светофора зеленый свет на
перекрестке, куда пришел ты,
обворованный; незаметно
сменится, за листьями вслед, на
желтый.* * *
Северные строфы   
 
Похолодает, птицы подожмут
свои доисторические лапки;
закружатся кленовые крылатки
и на газонах листья подожгут.От ветра вся округа ходуном. . .
Ты помнишь, как мечтала превратиться
в красивую выносливую птицу,
навеки не разлучную с теплом? . .Лети, не зябни; я смогу простить —
на севере темнеет слишком рано. . .Сучат ветра спасительную нить
оставленным латать сквозную рану.
Уральские стансы
Владимиру и Олегу Ворониным
     
Я узнал из газет, что у вас было жаркое лето.
Я представил, как вы молодели на утреннем пляже
и. . . молчали в ответ — я писал, не дождавшись ответа,
чтоб облегчить листвы и небес дожденосную тяжесть.За квадратом двора пыльный тракт ждет невольника странствий;
добреду до угла — и обратно, никем не замечен.
Очень скоро ветра обнажат и растащат пространство,
и дожить до тепла станет много важней, чем до встречи.Так что ближе к огню, коим славится край моложавый, —
будем пить, будем есть у хозяйки веселой и щедрой,
будем жить в глубину, если есть глубина у державы,
значит, именно здесь открывать эти темные недра.
МолитваЛюбуюсь на чужое небо
и об одном молю Творца:
— Кто бы ты ни был, бог иль небог,
дозволь до мрачного конца
поцеловать родные лица,
прижаться к ним. . . — и аз воздам!
И что должно со мной случиться,
пускай со мной случится там.
* * *
КсенииЗапиши мне голос свой по случаю,
пересылка не займет и месяца —
получу я почту и послушаю
все, что на зеркальный диск уместится.Выйду я к воде и, глядя пристально
на пространство за ее пределами,
отделюсь от опустевшей пристани,
вслед за облаками поределыми.Я дождем прольюсь на эти площади
и трамваи, что звенят на записи;
я травой пробьюсь в ожившей рощице,
где ручьи весной гоняют взапуски;суховеем пронесусь под окнами,
наполняясь гомоном и говором,
чтоб в ответ сложить тебе подобное
что-нибудь для голоса и города.
* * *
Московские ночи. Мужской приключенческий зуд.
Империя в прошлом, остались гетеры и термы.
У варваров кудри черны и жирны, как мазут,
а речи — Везувий в момент извержения. . . спермы.Империя в прошлом, как этот минувший четверг.
Бездомные спят под землей при искусственном свете.
И если Господь эту грешную землю отверг,
то нет и греха, ибо мы перед ним не в ответе.Остались гетеры и термы, и страх пустоты,
живые тела под землей, на картонной делянке. . .
Ко гробу империи варвары свозят цветы,
и медные трубы выводят «Прощанье славянки».
Памяти Кости БелокуроваПриемные дети Великой Победы,
любимые старшие сестры и братья,
нам, младшим, за вами донашивать кеды,
фуфайки, чулки, перешитые платья;за вами восторженной тенью спускаться
в заветные дебри запретных развалин,
за вашей спиной, не дыша, любоваться
на бархат и белый металл готовален,когда коммунальные быт и квартира
взмывали куда-то за циркулем вслед, и
просторные стогны грядущего мира
творили вы, дети Великой Победы.И где? среди дровяников и бараков,
в скуде-лебеде володенья щеглова,
разрозненный строй исковерканных знаков
слагался в живое певучее слово.
И я, как сейчас, голоса ваши слышу,
и взгляд среди неузнаваемых кровель,
все мнится, найдет голубятню на крыше
той самой. . . Спасибо, родные, на слове.* * *
Отцу Ты припал к стеклу заплаканным лицом —
там закат своей прощальной красотой
поделился с провожающим отцом,
а тебе — катиться прочь сиротой.А тебе, незвану к отчему двору, —
помнить копоть на задраенном окне
и последний луч, упавший в Ангару
и дрожавший, словно жар в головне. . .А тебе —шептать ночами в пустоту:
«Мы увидимся; ты только доживи!» —
ощущая  привкус копоти во рту
от обугленной сыновней любви.
* * *
Будто топчется кто у порога —
дверь откроешь, за ней только дождь —
колобродит по дому тревога,
и ничем-то ее не уймешь.Что ей скудные наши посулы
и попытки втянуть в разговор —
чешет, шельма, кайсацкие скулы,
пялит мокрые бельмы в упор.А ночами скрипят половицы,
и бормочет кто, словно в бреду —
может сладим с незваной жилицей —
не накликать бы часом беду.* * *
К полуночи барахлом
своим загрузив фургон,
ты выйдешь, оставив дом,
и дом погрузится в сон.Надежды, что жили в нем,
по голой сползут стене
и ткнутся в дверной проем,
закрытый тобой извне.Пронзительная, как дрожь
сквозь уличную листву,
догадка мелькнет, — Ну что ж,
ты весь теперь наяву,как вольные тополя,
как воля снести нужду
и снова начать с нуля
на сорок седом году.
* * *
Майе
     
Здесь у меня, кроме любви, — ничего.
Тем и живу. Так и люблю — в одиночку.
Хочется думать, в этом и есть существо
плана творца, давшего душу в рассрочку.Меньше всего склонен я бить себя в грудь,
что-то просить, что-то ломать или корчить;
руки на веслах, весла в воде — как-нибудь
я доплыву, чтобы ни вытворил кормчий.Все к одному: всем нам куда-нибудь плыть
по облакам или по-над облаками. . .
Близится даль. . . Только бы не разлюбить! . .
Тем и живу. Между двумя берегами.
* * *
Рожденного средь вечной мерзлоты
знобит — чем глубже в ночь, тем ощутимей;
сны тягой неуклюжей налиты,
как лес во время сплава на Витиме.Жизнь растеклась в погоне за теплом,
и русло утром благостно и ровно,
покуда одиночество багром
не шевельнет притопленные бревна.
Затворник— «Затворник бурый», «скрыпник долголапый»
зовется он, твой постоялец тайный,
свой хищный шелк сучащий тихой сапой
между каморкой платяной и спальней. . .
— Запомни: он посланник тьмы! — у дверки
брось конский волос да кружок латуни. . . —
шептала ворожея в Альбукерке
про дом, куда я въехал накануне,
за сотни миль от местного меркадо ,
ажурных кровель в мавританском стиле,
от этих плит саманных, чья прохлада 
пугливей немигающих рептилий.— Представишься и, не снижая голос,
промолвишь оберег трикраты, без ошибки;после чего он примет конский волос
и дом оставит — для заплечной скрипки
смычок искать отправиться в потемки. . .
Латунь же спрячешь в место поукромней. . .— Вон, видишь «пряжу» на своей котомке? —
Такую только смерть сучит — попомни!
. . . . . . .
А в доме — память затевает прятки,
и я хожу, как дух, едва ступая:
то здесь, то там висят седые прядки —
углы тесовые. . .  судьба слепая! . .
Русский Париж
А. КорляковуДруг засыпает за грудой бумаг из архива —
перемещается из наступившего в прежний
век, и как будто в угоду ему, терпеливо,
снег засыпает Монмартра людские скворечни.Хлопья, мелькая, теряются в пляшущей дымке;
свет фонаря наплывает волной из-за шторы,
и, доплеснув до судов на любительском снимке,
долго качает их прочь, от Керчи до Босфора.Из дневника: «Снегопад. Словно занавес дали.
Берег померк, а скитанье—развязка без вычур...»
Два циферблата зажглись на Лионском вокзале —
лупит неясыть глаза сквозь метель на добычу.Все мы отмечены здесь этим гибельным взглядом,
даром что странник не носит с собою ночлега.
«Как избежать? . .» — говорю я заснувшему рядом, —
«разве что только во сне, разве только под снегом. . .»
Новый КитежПроснешься ночью в Новом Орлеане—
на потолке, как будто на экране,
играет отраженная вода;
сквозь щели, с Поншартрена  , тянет вонью,
покуда ты кумекаешь спросонья:
«Какого хрена я попал сюда?!»Мигрень. Сверчок зашелся в брачном кличе—
своей членистоногой беатриче
нажаривает, не щадя смычка;
и ты, как в притче про заблудших кукол,
швырнешь башмак в неугомонный угол,
пригубишь ствол за упокой сверчка;и много лет спустя, таращась в телик,
припомнишь о похмельной канители
и безотчетном страхе утонуть,
узнав по ковке бронзовых бретелек
затопленную вывеску отеля,
сходящего в нахлынувшую муть.
Санта-Барбара
Ю. КазаринуВслед за китаянкой, чьи глаза под
челкой прячутся, что детвора за шторой,
я гляжу на юго-юго-запад,
и досужий взгляд уже в который
раз минует снасти сухогруза,
паруса рыбачьих лодок, но за
ними скрылся берег Санта-Круза,
и цветет незримой Санта-Роза;
взгляд,  не находя себе препятствий,
не страшась упреков в верхоглядстве,
бродит за волной белобородой,
полнится водою и погодой.
*          *           *
«Где-то хоры сладкие Орфея и родные темные зрачки. . .»Мелькнув, растаял хоровод теней;
Поля пусты и перелески голы —
не здесь ли, неутешный мой Орфей,
спрягал ты невозвратные глаголы?Не оттого ль, пожизненно живой,
ты за собой водил повсюду скалы,
чтоб та, что за рекою межевой,
тебя в тиши земной не выкликала?Не потому ль исхоженная пядь
твой шаг тревожит мыслью о подмене,
что не забыть эребовы ступени
шагавшему по этим плитам вспять?А широко распахнутый ландшафт
сорвет твой голос, будто с петель двери. . .
Уймешься ли, бездомный аргонавт,
за самоволку списанный на берег? . .
Окнами на север1.Холодный дом на Площади Труда;
поодаль — маслянистая вода
колышет окон желтые квадраты,
и в свете, исходящем от воды,
казенных коек смутные ряды
всплывают в гулком сумраке палаты,
где ты лежишь, тоскуешь и не спишь.
Взошли огни агиток и афиш;
проспект, пустея, льнет к витринным стеклам;
и света сноп в троллейбусе двойном
промчится прочь и возвратится сном
о чем-то невосполненном и теплом.
Во сне — ты вновь с родными, но они
не знают, что вечерние огни
таят в себе твою тоску по дому,
твоей руки трассирующий след,
писавшей им без малого пять лет
печатными по воздуху ночному.
Но утром нет ответного гонца —
под небом цвета сланцев и свинца
туман белесый стелется по скверу;
зависшие в просветах фонари
свой жар бесследно спрятали внутри,
и ты поспешно следуешь примеру.2.Уже в палате гомон и возня;
в окне раздачи — каша-размазня;
внизу, в передней, высохли обутки;
и значит в пору выступать в поход —
твой самый долгожданный отдых от
продутых коридоров круглосутки.
Еще бы! — восхитительный овраг
влечет к реке; а поверху барак
волочится за величавой башней,
как рваный шлейф за пленною княжной,
и обдает благою стариной,
а то и дарит денежкой тогдашней.
Но стоит повернуться на восток —
вечнозеленый «Каменный цветок»
совсем иной державы воду дыбит,
с ее пустопородным языком,
воздвигшем, в частности, УралОбком,
конструктивистский параллелепипед,
в котором ... расположен интернат
как в доказательство победы над
достоинством и духом частной жизни.Иных домой родные заберут,
другим — взглянув им вслед, смотреть на пруд
подкидышами в дремлющей отчизне. 3.Ты их услышал школьником, в гостях;
сквозь треск и натиск буги «на костях»,
в магнитном поле подростковых танцев,—
и говор их, доступный им одним,
предстал тебе, как новый серафим,
взглаголавший на языке британцев
и тем открывший потаенный код,
покуда ты стоял, разинув рот,
пылая, словно лампы радиолы,
от зуда ухватить звучанье слов,
летавших между двух выпускников
прославленной языковой спец. школы.И вот уже привычный мир окрест
менял свой ритм, сметая с прежних мест
понятия, как бы в угоду звуку
приемной речи, бойкой сироты,
причуды чьи в тот вечер принял ты
за бог весть что и...  выкликал разлуку.
Но та настигнет позже, а пока
ты выбираешь тропы языка,
что превращают гнет пережитого
в удобно управляемый балласт:
ведь речь, она не бросит, не предаст,
а синтаксис—надежно сдержит слово.4.Морозным утром, ставни отворя,
зажмуришься — под солнцем января
играет снег сиреневой искрою,
синеет свод в заснеженном краю —
окликнешь ты любимую свою,
да где там... только пар над Ангарою.
Заплачешь, запечалишься о ней,
в туман уткнувшись, где среди теней
вдруг оживет забытая картина:
семейный стол, и странно-так на нем —
узлы с посудой, книгами, бельем
отца, бурчащего мотивчик Робертино. . .
Сейчас он встанет, подхватив узлы,
и вслед за ним белёные углы
жилья бесшумно вылетят наружу. . .И вот, после приютов и общаг,
чадит твой наспех сложенный очаг
на берегу реки, что даже в стужу
не сдержит свой неотвратимый ход;
нещадной тягой ледовитых вод
тревожит чад Иркутского острога,
разводит их по разным берегам. . .Ты — за порог, а там, прильнув к ногам
твоим, легла и ждет тебя дорога.5. Десятки лет (и адресов) спустя
затерянное в памяти дитя
означится отчетливо и остро
во всем своем сиротстве на миру,
когда, вновь не пришедшись ко двору,
ты попадешь на этот полуостров,
один как перст, с потрепанной сумой;
и прозвучит: «возьми меня домой!»
на языке, что постигал на слух ты. . .
А встречу — тросы «Золотых ворот»,
и прямо под ногой — водоворот,
огни и пена Сан-Францисской бухты.
Знобит тебя; внизу — волна вихром.
«Тоска там. . . тишина и монохром –
ни светит ничего там, в мире лучшем. . .» —
кричишь ты против ветра над мостом,
косматый, как античный хризостом,
вотще взывающий ко всем заблудшим.
2010—2011 гг.
г. Сан-Диего, Калифорния